they'll beg you and they'll flatter you for the secret,
but as soon as you give it up... you'll be nothing to them.
Распахнув дверцы шкафа с таким видом, будто перед ним раскрылись ворота Вавилона, Гарвин натянул на нос массивные очки в роговой оправе, и осторожно, почти со священным трепетом, прикоснулся к обложке кончиками пальцев. Всё достояние студии хранилось здесь, в центральном офисе Warner Bros., в широком полупустом зале с раздражающим жёлтым светом. Лучшие сценарии, когда-либо написанные её сотрудниками, теперь занимали почётное место на высоких стеллажах вдоль белёсых стен и являли собой исключительно оригиналы — ещё один предмет для гордости Гарвина Милланда. Каждый раз, распахивая один из многочисленных шкафов, он не отказывал себе в удовольствии ещё раз полюбоваться на первый свёрстанный сценарий «Зелёный мили», подписанный рукой самого Стивена Кинга, а следом за ним прикоснуться к финальной версии «Престижа» и, обернувшись, бросить на меня таинственный мягкий взгляд, будто спрашивая — поверить не могу, что ты оказался здесь, парень. И если Джон в эти моменты загорался необъяснимой светлой гордостью, то я напротив, вдавливался глубже в кресло и прятал улыбку за согнутой в локте рукой. — Эндрю Уайт. «Санктум», кажется. Что за название... - Наконец, Гарвин извлёк из шкафа тонкую папку и небрежно бросил её на стол, негласно выражая этим жестом своё отношение. — Стартовая цена — всего пятнадцать тысяч, если с редактированием — двадцать пять. Хотя я бы не отдал и тысячи долларов за эту пустышку. — Кивнув, я распахнул аккуратно переплетённую папку и, медленно перелистывая страницы, бегло вчитался в нестройный текст. — В нём есть интересные мысли, как раз в твоём стиле. Может, они пригодятся для фильма. — Пожав плечами без всякого энтузиазма, я закрыл папку и, отложив её в сторону, глубоко вздохнул. — Значит, я его беру. — Продолжение «Тёмного рыцаря» поставило меня в тупик. Кто-то находил в моём равнодушии происки отсутствия вдохновения, другие писали о проблемах с актёрским составом, но мало кто догадывался, что я попросту не умел снимать франшизы. Десятки выкупленных сценариев, оказавшихся на задворках киностудий, бесконечные пробы и круговорот пустых разговоров. Не теряя время, Гарвин пригласил в зал юристов, которые тут же принялись за монотонное оформление документов о покупке интеллектуальной собственности.
Дверь зала с тихим скрежетом приоткрылась, и на пороге появился улыбающийся и как всегда беззаботный Джеймс Кэмерон в компании своего личного юриста и, судя по уставшему взгляду, бухгалтера. Почему-то его внезапное появление на студии очень быстро перестало меня удивлять. Это чувство поражало своей прямотой — само имя прославленного Кэмерона, самого кассового режиссёра в истории кино, вызывало куда больше трепета нежели он сам. Он смотрел на меня с улыбкой, и только внимательный взгляд его глаз следил за мной, как следят энтомологи за опасными насекомыми. Таким я и был для него — опасным, хотя я всё ещё не мог понять, почему. — Добрый день, господа, — практически воскликнул он, растянув губы в ещё более широкой улыбке, будто он вот-вот оказался в собственном доме и застал в нём непрошеных гостей. Подойдя к краю стола, он заглянул в папку и, сунув руки в карманы пиджака, сделал вид, что меня не существует ни в этом зале, ни в целом мире. — Я слышал, Уайт прислал сценарий на студию. Я покупаю его. — Лицо Гарвина вытянулось в изумлении, но мне, каким-то немыслимым образом, удалось сохранить невозмутимость. Не принимая участие в разразившемся деликатном споре, я всё больше и больше погружался в себя. Возможно, впервые за столько лет я вновь ощутил себя молодым мечтателем, который не значит ничего в огромном всепоглощающем мире денег и пустых слов об искусстве. Меня вновь не принимали. Поймав себя на мысли, что больше всего в мире я хотел бы уйти из этого зала, внезапно ставшего таким тесным, я вдруг спросил себя — нуждаюсь ли я в этом принятии? Нужно ли мне их понимание и, тем более, одобрение? Образ из далёкого детства вспыхнул в памяти: красные туфли и возмущённые лица моих одноклассников. — Устроим аукцион, — выдав сомнительное в своей гениальности предложение, Кэмерон опустился в кресло напротив меня и улыбнулся. Гарвин всё ещё пытался отговорить его, взывая к его здравому смыслу и апеллируя тем фактом, что сценарий Эндрю Уайта не стоит потраченного времени, но Кэмерон хотел не этого. Сценарий не привлекал его, по крайней мере, не больше, чем моё унижение. — Если ваш золотой мальчик не против, конечно. — И ему удалось зацепить меня. Бросив на него взгляд, я почувствовал себя по-настоящему оскорблённым и, вопреки доводам разума, согласился. Когда главный секретарь присоединился к этому безумному представлению, Кэмерон тут же предложил стартовую цену в миллион долларов — немыслимая цена для такого сценария. Ощутив странный горький на вкус азарт, я перебил его цену, предложив больше на двести тысяч, а спустя почти час напряжённых переговоров, настроение Кэмерона опустилось до нулевой отметки по его личной шкале. Во мне же будто открылось второе дыхание. Я выглядел невозмутимым и чувствовал себя так спокойно, будто находился не на крупнейшей студии в Голливуде, а на своей маленькой съёмочной площадке, готовый в любой момент дать команду о начале съёмок. Кэмерон напряжённо выдыхал в воздух табачный дым, опуская в пепельницу один окурок следом за другим, пока на его лбу не проступили капли холодного пота. Его бухгалтер, беспомощно опустив голову на раскрытые ладони, уже не пытался повлиять на происходящее. Когда цена достигла десяти миллионов, что-то внутри меня торжествующе вздрогнуло. — Покупайте. — я улыбнулся и кивнул в ответ на облегченную улыбку Кэмерона. Он выиграл. Но осознание своей победы пришло к нему в следующие несколько секунд. — Поздравляю, Джеймс. — прижимая печать студии к договору, проворчал Гарвин — Ты только что купил дрянной сценарий ценой в пятнадцать тысяч за десять миллионов. — Осознав эту катастрофу, лицо самого кассового режиссёра в истории, вдруг поблекло, а через пол года он потерял и этот статус.
* * *
Туман такой густой, что я даже в лучах ночных фонарей, осветивших все дороги Лондона, с трудом угадываются расплывчатые очертания трассы. Мимо затемнённых окон проплывает сонный город, окутанный плотной пеленой снега и миллионом ярких праздничных огоньков — как назло, Англия год за годом окрашивает себя в золотисто-красные тона, предвкушая Рождество. Перевожу взгляд на вас, когда неожиданно резкий тон привлекает моё внимание, и вдруг ловлю себя на мысли, что ещё никогда не видел вас такой эмоционально рассерженной. Почему-то это заставляет меня улыбнуться. Вы озвучиваете мои мысли, которые я так упорно не допускал всё это время, говорите честно и ошеломляюще откровенно — так, как их могли выразить только вы. Молча вслушиваюсь в звуки вашего голоса и, вопреки обрушившейся лавине неприятных воспоминаний, улыбаюсь. Когда ваш голос становится тише, и раздражение исчезает, делаю глубокий вдох, вылавливая из сотни мысли одну единственную. — Я встретился с ним впервые после премьеры «Помни». Мой второй серьёзный фильм, я был молодым, ужасно наивным и ничего не смыслил в бизнесе. Он пригласил меня к себе на студию, представьте мои чувства — сам Стивен Спилберг, настоящий, о таком я даже не мечтал. Но впечатления от встречи были другими... Он не задавал вопросов, даже не говорил со мной, он просто хотел на меня посмотреть. И я чувствовал, что он видит со мне что-то опасное. Он долго смотрел на меня, а потом сказал «Чёрт, ты такой молодой». Потом он и сам признался. Я опасен для него, хотя я и сейчас не знаю почему. Так что... Он борется за своё место, не понимая, что никто даже не хочет занять его. Я не хочу быть вторым Спилбергом, Кубриком, Хичкоком кем угодно... Я только хочу заниматься тем, что люблю. Снимать вас, например! — смеюсь, чтобы развеять нависшее напряжение и с каким-то особым, тихим восторгом замечаю, что мне нравится ловить эти удивительные мгновения, когда ваше серьёзное лицо вдруг меняется, и губы растягиваются в улыбке. И я скучал по вам. Намного сильнее, чем это позволяет наше положение. Между нами вновь образуется тишина, такая глубокая, что кажется, будто я слышу, как копошатся мысли у вас в голове. Эта тишина и неловкий страх нарушить её не отдаляет нас, не возводит непроницаемые стены, возможно, потому что с вами мне уютно молчать. — Голдлэйн Холл, — поправляю вас, не отводя взгляда от бессмысленно пустого пейзажа за окном.
Между способностью большинства людей создавать красоту на пустом месте и просто воспринимать уже созданную красоту лежит пропасть шириной с Атлантический океан. Я думал об этом каждый раз, когда впереди вырисовывались очертания огромного старого особняка, который было слишком неловко называть домом. Отбрасывая сентиментальные ассоциации с воспоминания о детстве, я понимал, что не люблю этот дом. Я так и не привык к нему. Каждое утро я просыпался и видел его плавные очертания, его дизайнерские винтажные находки, его горизонтальные викторианские обводы с мраморными колоннами в стиле Георга II и активно его ненавидел. Я хотел другой дом. Пока все вокруг восхищались помпезной подъездной аллеей, я представлял себе одноэтажное широкое здание из стекла и рыжеватого кирпича с плоской крышей, напоминающее штаб-квартиру не знающей, куда девать деньги, благотворительной организации, где вручаются премии мира. Студия стала домом моей мечты. Вылезая из машины на полукруглую разворотную площадку, я вспомнил рассказ своей матери о том дне, когда я впервые вернулся сюда из Уитби после масштабного ремонта — узнав о моей болезни, отец решил оборудовать дом под нужды больного ребёнка и сделал это со свойственным ему размахом. Он распахнул парадные двери. Вестибюль перетекал в гостиную размером с баскетбольную площадку, а двумя ступеньками выше располагалась столовая, частично отделенная от кухни барьером, через который полагалось передавать еду. Я не увидел ни одной двери и запаниковал: здесь негде спрятаться. Моим родителям казалось, что маленький ребёнок, оказавшись на огромных, не заставленных мебелью просторах, станет весело носиться, скользить по сверкающим на солнце, безупречно чистым паркетным полам пустыря, но я обмяк на руках матери мёртвым грузом. Я не проявил никаких эмоций, и тогда родители могли лишь предположить, что это связано с усталостью после долгой дороги. Но и сейчас моя эмоциональная жизнь подчиняется арифметической точности до трёх цифр после запятой. Но я сумел убедить всех в том, что люблю этот дом. Я видел, как отец восторгается изогнутой кленовой полкой или пенистым портером, с каким восторгом смотрит на узкую тропинку от чёрного выхода до огороженного забором пруда — узкую калитку пришлось забить гвоздями после того, как я провалился под лёд. Физическое совершенство приводило его в восторг, а отдых перед камином с кружкой пива был лучшим завершением любого дня. Мама же обожала огромную кухню, готовила с точностью химика. Её пироги с малиной, украшенные домашним зефиром, не отличались от журнальных фотографий. Она возилась с ними часами напролёт, но целью был сам процесс, а поедание результата, как разрушение её творения, казалось ей вандализмом. Не удивительно, что она, великолепный кулинар, страдала почти полным отсутствием аппетита, что передалось мне будто по наследству.
— Моя мать будет рада познакомиться с вами, — говорю я, пропуская вас вперёд и показывая жестом водителю, что он может с чистой совестью отправляться домой. Двери вестибюля претенциозно распахнулись и, Мортимер, облачённый в идеальный чёрный костюм, кивнул головой — Добрый вечер, сэр. Мисс. — Его безупречный тон смутил меня, внедрив в мои мысли идею, что во время моего отсутствия в этом доме произошёл какой-то заговор. По крайней мере, я не припомню, когда старина Морт вёл себя так официально и правильно. Стянув с себя пальто, помогаю вам раздеться, и Мортимер с удивительной грациозностью вешает ваше пальто на вешалку и прячет в глубине огромного шкафа из красного кедра. — Чувствуйте себя как дома, — произношу стандартную гостеприимную фразу, хотя с трудом верю, что в этом замке можно почувствовать себя как-то иначе, нежели как в музее. Провожаю вас в гостиную, а сам обращаюсь к крайне подозрительному дворецкому, стараясь не привлечь ваше внимание. — Что здесь происходит? — пожав плечами, он улыбается и складывает руки — Так пожелала ваша мать, — Впрочем, иного ответа я и не ожидал. Звонкие шаги со стороны широкой резной лестницы отозвались эхом от громоздких стен, и на самой верхней ступеньке показался силуэт моей матери. Её торжественное появление в лучших традициях королевских приёмов заставило содрогнуться даже меня. — Чёрт... — Обтянутая в строгий костюм шоколадного цвета, как фарфоровая статуэтка, моя мать медленно спускалась вниз и являла собой отражение как минимум Маргарет Тэтчер с идеально уложенными волосами и безупречной походкой царствующей королевы. Сложив руки в крепкий замок, она остановилась в метре от нас, и её лицо, обычно смешливое и нежное, приобрело многозначительное серьёзное выражение, будто ей была известна тайна, способная изменить мир. Спустя пару секунд напряжённого молчания, она окинула вас взглядом с ног до головы и удивлённо-пренебрежительно приподняла бровь. — Кристина Нолан. Добро пожаловать в Голдлэйн Холл, милочка. — стальным голосом проговорила она и протянула вам руку. Милочка? Этого обращения хватило для того, чтобы понять — нужно как можно быстрее спасти положение. Подойдя к вам ближе, я улыбнулся матери и всё же решил сообщить ей подробность, способную стянуть с неё маску английской аристократки. — Мама, это Джессика. «Древо жизни», помнишь? — Выражение её глаз тут же сменилось. Она удивлённо всмотрелась сначала в моё лицо, а затем в ваше. Наконец, она облечённо выдохнула и улыбнулась. — Чёрт, простите, милая, я вас не узнала! — Рассмеявшись, она протянула к вам руки и приветливо приобняла. Видел бы её папа... — Я смотрела этот фильм сто раз, вы великолепны! На экране вы выглядели иначе, поэтому я не узнала, так неловко получилось. — Даже её прекрасный английский акцент сменился на резкие звуки американского. Стянув с ног блестящие туфли на огромной шпильке, мама отпихнула их в сторону.
— Эти туфли меня доконали. — Поймав ваш удивлённый взгляд, я пожал плечами и улыбнулся.
— Моя мать американка. — Наверняка, о таком вы и подумать не могли.
