В тысяча девятьсот девяносто шестом году я заканчивала первый курс колледжа, мечты о котором терзали мой разум на протяжении последних нескольких лет, но вот прошло несколько месяцев, и нигде, как здесь, я не чувствовала себя так же уместно, будто именно здесь находилась определенная точка отсчета, с которой начинается та жизнь, в конце которой можно было бы сказать: в ней хотя бы был смысл. С экрана старого черно-белого телевизора шестидесятых годов, который любезно оставил хозяин квартиры мне и моим соседкам, до меня едва ли долетали тревожные сообщения о далекой войне, где-то между многочисленных русских границ и близлежащих территорий, когда я корпела над учебниками об актерской технике и бесчисленных документов, которые мне нужно было подготовить к концу коротких выходных. Жизнь протекала бесформенной водой сквозь пальцы, и мало что могло привлечь мое внимание по-настоящему, кроме учебы. Напряженные, словно натянутая до предела струна, отношения с матерью, сестрой и Джоном сами собой сошли на нет, когда между нами прекратились всякие контакты, а редкие телефонные звонки прекратились раз и навсегда тогда, когда место за праздничным столом, которое обычно занимала я, так и осталось пустым в канун рождества. Нигде больше я не чувствовала себя так спокойно. Сидя за журнальным столиком, на котором были разложены книги, исписанные листы и сценарии театральных постановок, а те страницы, что не уместились на деревянной поверхности, оказались лежащими на полу, чувствуя под собой старый, продавленный диван, внутри которого не хватало множества пружин, я чувствовала, что стояла в начале некоего великого пути к успеху, и эта уверенность не отравлялась ни одним моментом из многих разочаровывающих моментов на протяжении проскальзывающих мимо одинаковых дней, будто блочных серых домов, проплывающих мимо, когда я уезжала из своего родного города навстречу своим продырявленным упреками матери, будто решето, мечтам. Никакой усталости, никаких жалоб, а мысли о желании передохнуть пресекались на корню, не переступая порога моего сознания. И лишь вера, может быть, даже убеждение, что всё, что я делала, было правильным, держало меня на плаву, вбивало меня в твердую землю, словно молоток, бьющий по шляпке проржавевшего гвоздя. Шагая по своему пути, проходя мимо лиц, кукольных улыбок и разнообразных чувств, и каждый день по одному и тому же кругу, спутывая собственные следы с чужими, я с ужасом поняла, что глядя на город вокруг себя, уже не могла испытать былых чувств. Глядя на него с верхнего этажа стеклянного небоскреба, стоящего посреди Манхэтенна, я думала не о том, чего смогла добиться назло другим и самой себе. Как бы это не было глупо, я думала о том, что бы сказали теперь мои родители, и под моим ногами пол начинал ходить ходуном, словно нижние этажи, с которых я поднялась на верхний, начинали взрываться.
          Как только воздух прорезают, будто пули, звуки голоса Александра, я понимаю, что допустила ошибку. Почему-то, именно его мнение обо мне беспокоило меня больше, чем всех остальных, и, возможно, из-за этого я так неосторожно развязала свой язык, желая заявить о своем присутствии всем сидящим за столом. Его холодный голос, с каждой секундой заполняющийся нотами ярости, сдерживаемой, но выплескивающейся за края, словно закипевшая вода, вжимает меня в стул, и я ловлю себя на желании стать как можно меньше и вовсе исчезнуть из этого мира, от лиц всех этих людей, растерянно глядящих то на Александра, то на меня, то куда-то вниз, на свои руки, сложенные на коленях. Я поднимаю голову, желая что-то сказать, как всегда это было до сих пор, - перебить, не давая сказать обо мне ни слова - с замирающим сердцем понимая, что ни теперь следовало бы мне говорить, ни когда-либо еще в кругу этой семьи, где именно эта тема была центральной точкой, вокруг которой взметался до самых небес ураган. Наши взгляды едва пересекаются, и я тут же опускаю глаза, ощущая, как изнутри заполняюсь одним единственным чувством - стыдом. Как давно не было этого чувства. Растерянно блуждая взглядом по своим старым рукам, я вслушиваюсь в слова Александра, теряясь в шуме мыслей и хаотичных ударов сердца, ускоривших свой взволнованный ритм и передающих дрожь во все уголки моего тела.

И опять спрашиваешь себя: что же ты сделал со своими годами?
Куда ты схоронил своё лучшее время? Ты жил или нет?
Смотри, говоришь себе, смотри, как на свете становится холодно.
          Краем глаза я замечаю, как на темно-фиолетовом небосклоне начинают мерцать редкие, легкие, словно первый снег в середине ноября, звезды, будто на алеющем, томящемся от ожидания и жары небе перевернули решето. В голове смешались все мысли, от разлитого вокруг тонкого запаха гортензий, который, казалось, я могла разглядеть в воздухе и дотронуться рукой, будто до тончайшего, полупрозрачного саванна. Во мраке уходящего солнца, который с каждой минутой погружал это поле, исходящее в истоме, в спокойную полудрему, гортензии оставались раскрытыми, будто перепутавшими бесконечный день с робкой ночью. Все вокруг напоминало мир сна, в котором что-то было не таким, как прежде, и это "прежде" истошно пыталось напомнить о себе тем, что оно отсутствовало, и без него я не могла чувствовать себя собой. Возможно, мои ноги были непривычно расслаблены, избавившись от узкой обуви и высоких каблуков, колени не были натянуты, будто поврежденная струна, от которой пытались добиться последней идеально прозвучавшей ноты, моих открытых плеч почти любовно касался теплый ветер, бережно оставляя прикосновения и едва касаясь волос, выбивая короткие пряди из прически и разметая их в пространстве. Все вокруг жило, издавало тихий, едва уловимый звук дыхания, и это действовало на меня успокаивающе. Ощущения были такими, словно я оказалась внутри огромного организма, и частицы этого тела не нападали на меня, не пытались избавиться, как это бывало со мной прежде, а наоборот - сделали частью этой единой души, деталью большого механизма, который теперь в моем восприятии мог работать исправно и не выдавать мне отчет об ошибках. Странно, в эту минуту и во весь день я не вспоминала о своей квартире в Нью-Йорке, напоминающей стерильную комнату для онкобольных в клинике. Я не вспоминала о родительском доме, который как никогда ассоциировался у меня с лишним органом, от которого хотелось бы избавиться. Все будто бы приходило в норму, в этой стране, которая напоминала мне о сне, давно забытом и похороненном под грузом повседневных дел и работы.
          Глядя прямо в глаза Александра, голубые и далекие, похожие на небо, каким бы оно выглядело с высоты полупрозрачных ледяных гор, я не отвожу взгляда, не испытывая ни капли смущения, не слыша тревожного эха прошлого и воспоминаний, оставшихся после сцены за столом. Все стало в миг неважным, и только стук сердца напоминал мне о том, что все происходило в реальности и моя сердечная мышца была готова вырваться из груди под взглядом его глаз, мерцающих холодным огнем, как и звезды на небе. Его имя странным отзвуком отдается в моей голове, словно в глубокий темный колодец бросили тяжелый камень, и через долгие тревожные секунды, наконец, раздался всплеск от его удара о невидимую поверхность воды. Его имя тянется сквозь мое сознание, мгновенно, словно в свободном падении, прошивая собой неосязаемые дыры в стенах и закрепляясь на самом дне. Было что-то эфемерное в этом мгновении, когда я смотрела в его глаза, всего несколько секунд, но каждая из них чувствовалась мною, будто они были сделаны из расплавленного воска, по капле переливающиеся за край свечи. В разуме переплетаются мысли и чувства, превращаясь в одно существо, неустанно требующее, неизвестно чего, и его зов заставляет меня выпрямить шею и приблизиться к лицу Скарсгарда, которое, казалось, было в милях от моего рта. Я вспоминаю о своей глупой выходке в студии, которое лишило меня шанса познакомиться с Александром раньше и, возможно, иметь больше времени узнать его, я вспоминаю о своей глупой выходке за столом и о нашем непрекращающемся с мужчиной соперничестве в течение всего вечера, но вот проходит миг, и все это будто перестает существовать, и ноющее чувство вины, иглой прошивающее мое горло, осознание своего глупого и совершенно неподобающего поведения, которое, возможно, скомпромитирует меня самым простейшим образом... все это разом утихает и позволяет моим мыслям течь ровно, без всяких подводных камней, превращаясь в неистовство лишь после одного камня, скрывшегося в воде, и у него было имя.
           - Александр, - Язык внутри рта подскакивает к нёбу при каждой произносимой согласной, и кончик языка звонко ударяется об зубы, и на последней букве покойно опускается вниз, и звуки его имени эхом отдаются в мозгу, будто я попробовала на вкус его имя. Едва узнаю свой голос, исходящий откуда-то изнутри, терпкий и тяжелый, совсем не похожий на тот чужой высокий и хрипловатый мой голос из другого мира. Ощущая под собственными пальцами ткань его рубашки, я улавливаю ритм его сердца, и через миг эти удары звучат в моих висках - лицо мужчины приближается ко мне, и вопреки своему рассудку, я тянусь к нему. Его рука хватает меня за талию, и мои ноги отрываются от земли, повисая в воздухе. В один короткий момент я чувствую, будто под моими ногами в неизвестности разверзлась пропасть, и руки Александра были единственным, что удержали меня за миг до падения. В одиночестве этой белой ночи, этого ночного холодного солнца, под которым цвели цветы, я поняла, что, возможно, мы испытывали одно и то же все это время. Пока находились на разных континентах, пока каждый жил своей жизнью в тысячах миль друг от друга и целовал чужие губы. Зависнув между небом и землей, я раскрываю глаза - одна мысль, будто гремучая змея, вырывается из заточенных воспоминаний и жалит меня больнее всего. Что же я делаю? Я требовательно упираясь ладонями в грудь Александра, пытаясь отстраниться, но его рука крепко держит мою голове. Спустя мгновение он сам отрывается от меня, и я удивленно всматриваюсь в его лицо, пытаясь найти причину своего упорного нежелания впускать его в свою голову, не подозревая о том, что он уже давно жил в ней. Брови сами собой напрягаются, скривившись у переносицы, и я смыкаю губы, продолжая растворяться в руках мужчины, словно сладкая вата, попавшая под дождь. Наверное, Александр посчитал бы меня легкомысленной, несерьезной и вульгарной женщиной, если уже не считал. Его улыбка, расплывшаяся на лице, убеждает меня в моих же мыслях - именно такой улыбкой он сопровождал меня весь вечер, и это смущает меня до конца. Медленно опустив меня на землю, Александр продолжает улыбаться, едва сдерживая смех. Мои ноги касаются прохладной травы, и кожей я ощущаю твердую поверхность. Все, что происходило, было полнейшим безумием, и какой-то отравленный кусок души шептал мне, что все это было неправильно. Стыдно. Дико. Что если все это было только для одного? Не могу сказать, что я была строгим приверженцем правила трех свиданий или же ярым противником добрачных связей - переступая порог тридцатилетия, переоцениваешь многие свои принципы. Проблема в том, что Александр мне понравился. Я не могу этого отрицать, и от этой мысли уголки моего рта вздрагивают, удерживая губы от улыбки. Он нравится мне по-настоящему, поэтому я не могу ничего ему ответить. Ведь потом обязательно придется расставаться по-настоящему. Так всегда было, и так всегда будет. Но от чего-то мне ужасно не хочется, чтобы так было с ним. Слыша далекий шум бунта в сердце, я подозрительно всматриваюсь в Александра, ощущая, что желание вновь оказаться в его руках начинает одерживать победу в моей войне с самой собой, которая так долго не отпускает меня домой.
           Но все же этот его взгляд говорил о многом! И в первую очередь Александр был доволен собой, чего моя гордость не могла допустить никоим образом. Недовольно хмыкнув и сдув тем самым упавшую прядь волос со лба, я отворачиваюсь от мужчины, чье выражение лица напоминало разъевшегося кота. Зашагав от него прочь, я продолжаю видеть его лицо перед собой, и, сдерживая улыбку, понимая, в какое безумие теперь я была втянута, я высоко поднимаю ноги при каждом шаге, удерживая платье в руках и пытаясь не наступить на его края. Это не вполне удается, и через каждый шаг я чувствую ступней, как под ней оказывается край ткани, выпадающий то тут, то там из занятых рук, и запутываюсь еще больше, стараясь взглядом наблюдать за дорожкой, ведущей к выходу из сада гортензий, и не потеряться. Обернувшись на фразу Александра с моим цитированием, я бросаю на него злобный взгляд, говорящий о том, что если бы не он, я бы не оказалась здесь, без обуви и с раскрасневшимися от поцелуя щеками. - Ты можешь хоть иногда вести себя как обыкновенный человек? Нельзя целовать каждую, кто... на тебя посмотрит! - Нет, за пережитый вечер я поняла как минимум одну неопровержимую вещь - Александр совершенно необыкновенный человек. Что же можно было от него ожидать? Смягчив взгляд и поймав его улыбку, я, громко фыркнув на это, отворачиваюсь и иду дальше, не дав мужчине себя догнать. - Просто немыслимо. Я ведь не бросаюсь на него. Даже если бы мне очень хотелось! - Продолжая ругаться, хоть и намного тише, чтобы Александр не смог разобрать моих слов, и идти, я умолкаю, когда голос мужчины внезапно прерывает поток моих мыслей. Я резко оборачиваюсь, и мужчина чуть не врезается меня, останавливаясь в нескольких сантиметрах и предупредительно выставив руки перед собой, с таким видом, будто чуть не наступил на ядовитую змею и чудом избежав смерти. Как бы там не было, с его лица не спадала эта ехидная улыбка, словно у мальчугана, подложившего кнопку на стул своей учительнице. И за весь вечер я села на эту кнопку вот уже несколько раз, чем, по всей видимости, изрядно веселила Скарсгарда. Мне хотелось, чтобы этот мужчина смотрел на меня с уважением, может быть, даже с опаской, но тайное желание видеть его веселым и отвечать ему тем же злорадно посмеивалось внутри моей груди. Подавив улыбку, - по большей части из-за того, что я все больше и больше находила приятными эти шведские традиции - вновь хмурю брови, понижая свой голос до холодной, насколько это было возможным в данной ситуации, серьезности. - А в Америке другие традиции, и, будь мы там, я бы могла подать в суд. И выиграть! - С этими словами я резко отворачиваюсь от мужчины, пряча улыбку, замечая, что тот тихо засмеялся. Что же он делает со мной, вся эта серьезность прозвучала так наигранно, будто я хотела услышать этот его смех! Взмахнув головой, будто я вышла победителем в этой самозваной битве, я ускориваю шаг, за пару секунд увеличив расстояние между нами на несколько метров. Нахожу в рыхлой темноте свои брошенные туфли и наскоро надеваю их, краем глаза замечая, как Александр настигает меня. Внутри просыпается азарт, будто в этот момент мы играли с ним в детскую игру в догонялки, и, не застегнув застежки на туфлях, выпрямляюсь, совсем позабыв о платье, чьи длинные края падают вниз, опутывая ноги. Лишь бы не проиграть. - Иначе что? Вы ворветесь в мое окно так же, как в мой рот? - Где-то вдалеке раздается гром, похожий на утробное рычание испуганного зверя. Делаю несколько стремительных шагов, в последний момент замечая, что не продвигаюсь ни на дюйм. Оборвавшись на последнем слове, я коротко и неуклюже вскрикиваю, когда стопа подворачивается под себя, и я чувствую, как костяшка на щиколотке ударяется об землю. Короткий миг, и в правой ноге раздается маленький взрыв боли. Упав в высокую траву, некоторое время прихожу в себя, и краем уха слышу приближающийся смех. Только этого не хватало. Александр приближается ко мне, во всеоружии своей обездвиживающей мое тело улыбки, и склоняется надо мной, ставя руки на колени, будто заметил в траве карликовую собачку. Я поднимаю на него свой раздраженный взгляд, будто пытаясь заставить взорваться силой мысли, как какой-нибудь фрукт из популярных магических передач, и не нахожусь, что ответить - адреналин ударяет в кровь, и я лишь глубоко и быстро дышу, будто только что окончила свой самый длинный марафон в жизни. - Добрый вечер. - Говорю тихо, будто не желая, чтобы мужчина меня услышал, но в данный момент мне попросту не хотелось, чтобы он меня видел. Чувствуя, что я вся была в пыли от земли, а в моих волосах застряли мелкие веточки и опавшие цветы, мне хотелось сбежать от его взгляда. Попытавшись встать, я чувствую, как в ноге разрывается еще один кусочек боли, и остаюсь на месте, болезненно сжав губы, но видом говоря Александру лишь то, что я была вне себя от недовольства. Наконец, благоразумие берет вверх, и растеряв всю свою уверенность, под гнетом боли и невозможности подняться, опускаю голову, тихо закивав на вопрос Александра. В какой-то момент я ловлю за хвост мимолетную мысль, удержавшись при этом от того, чтобы взглядом обвести то место, в котором я внезапно оказалась в этот день - в каком необычно большом нелепом мире мы с ним оказались.
           Ухватившись за протянутую руку Скарсгарда, игнорируя вторую, предпочтя захватить другой своей рукой распластанные на земле туфли, пришедшие в непригодность, я пытаюсь сделать шаг, удержав в своих легких болезненный стон, издав лишь при этом неразборчивое мычание. Наверное, со стороны это выглядело чертовски смешно, ведь я, будто старушка, чуть не роняя на землю злосчастные туфли, упираюсь ладонью на свое бедро, не выпуская из второй руки Александра и хватаясь за нее, будто за станок, будучи безногим. Мужчина, по всей видимости, теряет терпение и попросту поднимает меня на руки, и от неожиданности и боли мне не хватает сил запротестовать. Чувствуя, как правая нога дрожит, застыв в неестественном положении, я обвиваю руками шею Александра, почувствовав себя вновь ребенком. Я устало вглядываюсь в его лицо, пока тот смотрит строго вперед, без тени былого раздражения или же мольбы, будто он мог облегчить боль или повернуть время вспять, чтобы предупредить меня от этого нелепого падения. На моем лице застывает скорее вопрошающее выражение, и я пытаюсь разыскать в его лице что-то, что как будто мне было известно о нем прежде, но за один миг я об этом забыла. В его глазах угасла какая-то надежда, и лицо осунулось, будто за несколько минут постарев на несколько лет, и губы сжались, будто удерживая внутри рта бурный поток слов. Он мыслил. Чувствовал и знал, что я смотрю прямо в его лицо, в нескольких сантиметрах от уголка его рта, который редко и коротко вздрагивал, пока внутри головы яро трепетали какие-то мысли. Наконец, после долгой паузы, показавшейся мне длиною в час, он заговаривает. - Я просто... - Александр пресекает мой голос, по-прежнему не взглянув в мое лицо, но почему-то его обращение ко мне в это время, пока он нес меня сквозь омраченное ушедшим солнцем поле, трогало меня за самое глубокое дно, будто в пустой комнате он усадил меня перед собой, взяв мое лицо в свои ладони и, остановившись в дюйме от него, впускал в мое сознание свой голос. - Это вовсе не... - Мужчина вновь не дает мне сказать, и я, закатив глаза, отворачиваюсь, в тот же миг вызывая его реакцию на это. Александр переходит на медленный шаг, почти останавливаясь. Повернув к нему свое лицо, я с упрямым, но почти сдавшимся видом заглядываю в его глаза, взгляд которых теперь не вызывал во мне ни страха, ни сомнения, о чем понимаю только сейчас. - Так и есть. - Глубоко вздыхая и смыкая дрожащие пальцы за шеей мужчины, я опускаю взгляд, с волнением понимая, что Александр знает обо мне, возможно, больше, чем я сама. - У меня двое младших братьев и две сестры. - Желая рассказать о них больше, я умолкаю, не сумев преодолеть стену выше, которая стояла между мной и моей семьей. - Не смотря на то, что ты ругал их, кажется, между вами очень близкие отношения. Доверие братьев и сестер нужно заслужить, и, насколько мне показалось, они любят тебя больше, чем тебе думается. Я поднимаю взгляд на Александра, в тот же миг вновь опустив его, вспомнив Густава и наш с ним диалог на заднем дворе, его голос, с которым он говорил о своем старшем брате.
           Боль отвлекает меня от вида вокруг, и я не замечаю, как мы подходим к дому, и лишь намного более тихие, чем до того, как мы с Александром покинули дом, голоса привлекают мое внимание. В разуме испуганно проносится мысль, что сейчас перед всеми я окажусь в неподобающем виде, в грязном платье, на руках у Александра, но тот подносит меня к уже знакомой скамье, рядом с которой уже разгорался костер, и, в последний раз встретившись с ним взглядом, который теперь был серьезнее обычнее, я проводила его глазами, пока тот не скрылся в доме.

h i g h   i n   t h e   h a l l s   o f   t h e   k i n g s   w h o   a r e   g o n e   J e n n y   w o u l d   d a n c e   w i t h   h e r   g h o s t s .
t h e y   s p u n   h e r   a r o u n d   o n   t h e   d a m p   o l d   s t o n e s   s p u n   a w a y   a l l   h e r   s o r r o w   a n d   p a i n .

          Когда розовые лучи солнца робко, почти невинно просочились сквозь не задернутые прошлым вечером шторы этим утром, я раскрыла глаза с одной единственной мыслью о тебе. Сколько рассветов я встретила в своей жизни с этой бесповоротной и опасной волной? Растворяясь в собственных противоречивых чувствах и борьбе со своими постыдными и наивными желаниями, я в следующую же секунду обычно отгоняла эти мысли о тебе, словно стайку надоедливых мошек, норовящих забраться в мою голову. Этим утром все словно изменилось - я перестала чувствовать себя ребенком. Сминая под собой белоснежные простыни в кулаки, я с трудом оторвала голову от подушки, садясь на постели и всматриваясь в окно, будто там были все ответы на мои бесконечные вопросы. Кто мы друг другу на самом деле - ответ на этот вопрос ежедневно терзал мои мысли, даже если неделями у меня не было возможности тебя увидеть в нашем поместье. Горькая вина, словно хроническая болезнь, просачивалась ядовитым дымом сквозь нити моих мыслей, обрывая одну за одной, и всякая надежда, что реальный мир, сомкнувшийся над нашими головами, может быть милосерднее. Что он может еще одну несчастную секунду притвориться сказкой и позволить нам забыть о наших совместных воспоминаниях. Зачем я была тебе нужна? И почему все это попросту не может закончиться. Я не знаю ничего о своей израненной душе - она, будто побитое ни за что животное, прячется где-то, боясь выйти на свет и получить еще один пинок. Мне всегда казалось, что обо мне ты знал больше, чем я сама, и, если бы ты получил безграничную власть надо мной, скорее всего, я бы стала просто куклой, мечтающей лишь о твоей любви. Сегодняшнее утро отразилось солнечными лучами в моем затуманенном разуме, лучами осознания, давно растущего в моей груди. Мне нужно было отпустить тебя. Эта мысль пронзила мою голову, словно стрела, впервые за все время обрастая смыслом и пониманием, будто быстрорастущим плющом. Мне нужно отпустить тебя, если я хочу, чтобы ты был счастливым. Без моих упреков и вероломных взглядов, когда тебе проявляли знаки внимания другие девушки. Без нашего случайного сближения, когда мы оставались наедине и могли сказать друг другу то, что нужно было сказать. Эти моменты, словно проблески солнца в середине ноября, были теперь настолько редки, настолько короткими и быстротечными, что когда это ноябрьское солнце вновь пряталось за тучами, между нами разверзались, будто бы, те же тучи. Жить от просвета к просвету стало необходимостью нашего общения, что так долго и упорно взращивалось нашими ссорами и руганью, безосновательной ревностью и внезапным равнодушием. Разве я настолько была тебе нужна? Этим утром я поняла, что нет. Даже если бы ты не согласился со мной, любой здравомыслящий человек сказал бы, что все это какая-то парадоксальная и опрометчивая ошибка, которую еще не поздно исправить. Поднявшись с постели этим утром навстречу солнечным лучам, льющимся из полуоткрытого окна, из которого доносился опьяняющий запах пионов, я твердо решила, что не стану оградой между тобой и твоим личным счастьем, какие бы толки не ходили в окружающем нас обществе потом. Ты должен был как можно скорее меня забыть.

          А ты был хорош всегда. Странно, что ты мог когда-нибудь в этом сомневаться, даже если дело касалось не того хаоса, в котором мы соединялись друг с другом и который всегда господствовал между нами в это время, парадоксально, делая тебя еще дальше от меня на пару миров, чем когда мы работали друг с другом при свете солнца. Так было всегда, и в этом кругу циклов, сотканных из циклов, которые, в свою очередь, шли по алгоритму, неизвестно кем написанному, мы зависли в воздухе, не двигаясь ни вперед, ни назад, и я не представляла будущего, если в нем не было бы тебя. Будто бы все было предопределено, тем же высшим алгоритмом, в конце компьютерного кода которого был завязан в узел этот пресловутый хэппиэнд. Я никогда всерьез не задумывалась об этой своей вере, заменившей мне религию, будто всегда знала, насколько тонка и призрачна эта моя фантазия, готовая лопнуть от единственного неосторожного прикосновения. Стоило бы взглянуть на тебя чужими глазами, и эта вера треснула бы по швам, не выдержав холода, запекшегося в твоем взгляде. Но на протяжении всех прошлых лет я не отрывала от тебя своего взгляда, видя перед собой того человека, которого, к моему собственному удивлению, мало кто видел из нашего общего окружения. Плохой Роберт. Тот самый Роберт, который не считается с чужим мнением и ладит лишь с собственными решениями, как бы не ладил и со своими детьми. И вместе с этими словами, неотрывно, будто бы мое имя было высечено на одном надгробном камне вместе с твоим, шли жалостливые взгляды, полные скорби, и фразы о моем страдании, словно я была прибита к тебе, как к кресту, не имея возможности сбежать. Эта возможность присутствовала всегда, невидимым фоном позади меня, претендуя на роль подстраховки в этом марафоне с препятствиями, но дело в том, что мой взгляд был всегда прикован к тебе, и я ни разу не пыталась посмотреть назад. Вспоминая теперь о всех предостережениях и советах людей, которые видели того второго Роберта, твоего злого брата-близнеца, как в каком-то из старых индийских фильмов, я с необъяснимым упоением прокручиваю в голове наши совместные вечера, в сценах которых несчастная Кристен, мягкая и уступчивая девочка в остекленелых глазах фотокамер, грозно нападала на тебя и уводила за собой вверх по лестнице в одну из многочисленных дверей многочисленных коридоров нашего прошлого. Будто это было дверью в другой мир, тайный и не менее таинственный, чем эти наши пути, идущие параллельно, но врезающиеся друг в друга снова и снова, словно затерявшиеся странники в безвыходном лабиринте. В воздухе звучит последний щелчок фотокамеры, запечатлевший нас вместе, и мир погружается в развратную темноту, в которой мы не держимся за руки и не смотрим друг на друга, пряча лица под опущенными головами, пока вспышки выжигают сетчатку наших глаз. И эти аварии друг с другом всегда устраивались так ловко, так молчаливо, не требуя взамен от нас с тобой никаких слов, что никто не имел ни малейшего представления об этой девочке, едва переступившей порог совершеннолетия, и о плохом самодовольном Роберте, которого вновь заметили с другой девушкой. И самым пронзительным во всем этом происходящем спектакле был обман, которым были пропитаны все наши отношения, будто ядовитым дымом, и о котором не знал никто, кроме нас с тобой. Порой, выдохнувшись окончательно и растратив все силы на то, чтобы удержать тебя в этом таинственном черном мире дешевых гостиничных номеров, я лежала рядом с тобой, ощущая твой раскрытый взгляд, направленный в бесконечный потолок, и мысли, копошившиеся у самых краев сознания, наполненного неосязаемой виной. И тогда в тишине, продетой сквозь иглу шумного ночного города за окном, в этой кишащей страхами комнате раздавался смех, и я до сих пор не знаю, кому из нас он принадлежал. Было в это нечто звериное, но в то же время непобедимо любящее этот мир между нами, пропитанный запахом алкоголя и доведенный до предела. И в эти именно моменты, напоминающие мне теперь под гнетом пройденного мимо времени лишь горячечный бред, я видела тебя, каким не видели другие - своим.
          Я поднимаю взгляд на зеркало и вижу твое отражение за своей спиной, когда слышу, как позади закрывается дверь. Ты прижимаешься к ней спиной, будто перекрывая собой любую мою мысль о том, чтобы сбежать. Не думаю уже ни о чем, мысленно молясь о том, чтобы твое отражение не было моей галлюцинацией или игрой света - последней издевкой того, кто сидел на небесах. Ты подходишь все ближе, и звук твоих шагов заставляет вздрагивать мое сердце каждый раз, когда подошва твоей обуви соприкасается с деревянным полом. Я неотрывно смотрю в твои глаза все эти бесконечные секунды, не смущаясь твоего прямого взгляда, и в короткий миг понимаю, что вижу на их дне что-то, кроме усталости. Ты что-то произносишь, и это глухим и тяжелым эхом опускается на мой разум, захоронив под собой. Свет вокруг меркнет, спальня заполняется тенями воздуха и разгоряченного дыхания, когда я чувствую твое тело, прижавшееся ко мне сзади.

В мерцающих вспышках десятка прожекторов и неоновых огней утонул ещё один бокал виски, который наполнялся на полдюйма каждые пятнадцать минут рукой заботливого бармена, - смачивая губы обжигающей янтарной жидкостью в погоне за легкодостижимым дурманом, пьянею от каждого прикосновения к холодной и гладкой поверхности стекла. То, что местная публика считает музыкой, бьёт по ушам, пронзая виски неровной дрожью и, ощущая тяжесть в затылке, отбрасываю голову на кожаную спинку дивана, прикрыв глаза. Кто я теперь? Всего лишь набор побуждений и импульсов разной степени силы, хаотичное движение частиц, которые носятся из стороны в сторону, кружатся в безумном водовороте, пока всё не ухнет, стечёт в водоём, испарится на солнце, сконденсируется в облака, прольётся на землю дождем и, возможно, ты увидишь над своей головой мои серые тучи. Тряхнув головой, Келлан вычерчивает ещё одну сыпучую белую дорожку на стеклянном столе, использует для этого кредитную карту и напоминает настоящего учёного перед открытием всей своей жизни. Почему я с ним? Спрашиваю себя, глядя на дрожащий мир через приоткрытые веки, и тут же ловлю ответ – всё равно, с кем. Его рука слабо толкает меня в плечо, и я распрямляю плечи, склоняюсь над дорожкой, зажимая ноздрю, и пока вдыхаю мелкий перламутровый пепел, всё внутри меня переворачивается и рушится с новой силой. По дороге сюда, казалось, что у меня получится разорвать этот замкнутый круг одним мощным рывком, но теперь, задрав голову к мерцающему потолку и чувствуя, как расплываются стены вокруг моего воспалённого воображения, я не уверен ни в одном из своих собственных правил. Чья-то рука погружается мне в волосы и, открыв глаза, мой взгляд сталкивается со столько же туманными карими глазами совершенно чужой девушки. Мне безразлично её имя, как и любой другой факт из её жизни, даже её рука, тихо перебирающая волосы на моём затылке, не беспокоит меня, словно это прикосновение испытывает кто-то другой. Смотрю по сторонам, пытаясь сфокусировать взгляд, но образы сливаются и мелькают в такт светомузыке, жёстким басам, нелепой мелодии, под которую бьются как подбитые птицы, окружавшие меня мужчины и женщины. Все они рвано двигаются в синем неоновом тумане, а на моё лицо падает жёлто-зеленоватый свет от рекламной таблички какого-то пойла. Закрываю глаза и, не в состоянии найти силы, чтобы держать голову, опускаю её на руку своей молчаливой спутницы со светлыми волосами – единственное, что сохранила моя память. Она не похожа на тебя. Пытаюсь представить её: длинный тонкий нос, чувственные губы с изгибом, которые могут становиться обаятельными или жестокими, глаза цвета горной воды, холод исходит из самой глубины, таинственно светится мятным цветом, как кристально прозрачный лёд. Кажется, я улыбаюсь в ответ на свои мысли, сожалея, что стоит открыть глаза, и мне придётся расстаться с этой ледяной красотой, потому что она так не похожа на тебя. Она что-то говорит, опуская ладонь на мою шею, шлёт непринуждённую и готовую на всё улыбку, измеряя меня взглядом, словно пытаясь определить длину моего члена по цвету глаз. Она не похожа на тебя, а значит не мой тип, и я подозреваю, что и сам ей не подхожу. Но её рука скользит к моему лицу, холодная, сухая и вялая. Пытаюсь увернуться, когда её палец опускается мне на губы, но не могу пошевелиться, будто в один миг потеряв способность двигаться. Выдыхаю воздух из парализованных лёгких, и голос Келлана что-то бросает в короткий промежуток между громко гудящей музыкой. Не пытаясь даже вслушаться в его слова, опираюсь ладонями на стол и кое-как поднимаюсь на ноги, подталкиваемый какой-то неизвестной мне внутренней силой, которая тихо нашёптывает моему разуму детали плана побега. Мне нужно уйти отсюда. Скинув руку девушки, крепко зажмуриваю глаза до боли в веках, стараясь хотя бы на несколько секунд прийти в себя, чтобы добрести до машины. Один шаг и резкий болезненный удар в виски. В первые секунды кажется, что терпеть эту боль невыносимо, но как назло я всё ещё жив, а мой рассудок недостаточно безумен, чтобы отказаться от воспоминаний. Память возвращает меня в прошлое, не уточняя конкретных дат – прошлое кажется размытым бурым пятном, не имеющим ни формы, ни чёткой структуры. Не помню, что было «до», а что «после», в моей голове всё происходит одновременно, и это сводит меня с ума. Женская рука, ухватившись  за край пиджака, тянет меня в сторону и, как послушный зверь, потерявший тягу к воле, я бреду следом за ней сквозь безмятежную толпу незнакомцев, живущих между сексом, деньгами и лёгкими удовольствиями. В какой-то момент мы оказываемся в тесной комнате со стойким цитрусовым запахом и, закрыв дверь изнутри, она делает шаг мне навстречу. Словно стоя за штурвалом корабля во время шторма, прижимаюсь спиной к кафельным холодным стенам под натиском её настойчивых рук, едва выдерживая одного лишь вида грязных раковин, линии тусклых кабинок, далёкого шума безумной музыки, заставляющей стены дрожать и вибрировать. И снова её руки в моих взъерошенных волосах, торчащих пучками, но на этот раз они опускаются ниже, приземляются на грудь, и сквозь туманную пелену горького забытья я чувствую, как её ладонь прижимается к моему паху, и губы оказываются в мучительной близости от моих. Её язык со смелостью, свойственной американским шлюхам, ощупывает мой рот, в мокром поцелуе сквозит неспешное наслаждение этой чудовищной болью, но мне знакомы эти привкусы – сущностный вкус моей жизни. Собрав остаток беспорядочных сил, выставляю ладони вперёд, отстраняя её от себя, раскрываю глаза и смотрю в её лицо, стараясь рассмотреть её черты, отыскать хотя бы единственное сходство. Но попытка прочесть что-либо в её глазах, подёрнутых алкоголем и похотью, напоминает поиск монеты в мутной воде залива. Она не похожа на тебя. В твоих глазах было нечто, в самой глубине, но видел я лишь собственное отражение. Мягко отталкиваю её от себя, упираясь ладонями ей в плечи, и спустя мгновение выбираюсь из удушливой комнаты. Не помня себя и не осознавая, прохожу сквозь длинные коридоры с приглушённым светом, из темноты которых доносятся то звуки смеха, то стоны тех, кто не знаком с тобой и ошибочно считает своё гнилостное существование жизнью. Наконец, пробравшись сквозь толпу этих ночных животных, держась за стены, выхожу на улицу и, подняв голову к ночному равнодушному небу, наполняю грудь холодным кислородом.
Вновь оказываюсь у раковины, как у подножия Голгофы, в месте, какое когда-то ошибочно считал своим домом. Одна-единственная уцелевшая нить разума, потерявшая инстинкт самосохранения, но всё ещё крепко держащая мысль о тебе, тихо радуется, что эта бесконечная тошнота отвлекает меня от воспоминаний. Состояние живого мертвеца, полного безумца заставляет ко многому относиться проще: к взгляду водителя, увидевшего меня таким впервые, к настойчивым звонкам отца и сообщениям матери по автоответчику, к осколкам моей прошлой жизни, утопающей в острой древесине, застлавшей пол гостиной. Видишь, я превращаюсь в ничто, но всё ещё дышу без тебя, будто сама жизнь стала злой насмешкой над силой мысли, моими проклятыми идеалами, не совпавшими с твоими – само дыхание в этом опьянённом состоянии кажется мне хорошим знаком. Начинаю привыкать к новому запаху своего жилища, где уже несколько дней не открывались окна. Алкоголь, табачный дым, одиночество и тонкий аромат старения, словно идущий откуда-то из-под земли, из той глубины, где мускусные личинки прокладывают  себе путь между корней растений, торфяная слюда отбрасывает серебристо-ледяной отсвет, рождается кровь белых лилий, среди рассыпчатого торфа. Так пахнет на старом кладбище. Ты любишь белые лилии, я помню, перламутровые бутоны цвета твоего возвращения в свой таинственный внутренний космос. Вздрагиваю, когда мне кажется, что ты зовёшь меня по имени, и оглядываюсь по сторонам. Нет, мне это лишь кажется. Ещё одна причуда моего больного воображения. Набираю стакан воды и, сделав несколько крупных глотков, опускаюсь на кран ванной, опустив голову вниз. Помнишь, много лет назад, когда ты злилась, ты всегда называла мою фамилию? Долгий, болезненный  «С» как в слове «Эклипс», со свистом струился между твоими зубами, как будто ты испытывала нестерпимую тоску оттого, что не могла произнести имя. Плетусь в гостиную, в то, что от неё осталось и, рухнув на диван, вновь прорубаю дорогу мыслям о тебе в своём разуме, пока от утреннего света не начинают белеть окна за спущенными шторами. Теперь я не могу уснуть. После нескольких часов в тщетных попытках обрести мир хотя бы на секунду после разразившейся войны, возвращаюсь в ванную и умываю лицо холодной водой. Боюсь смотреть на себя в зеркало, но всё же медленно поднимаю глаза – из отражения на меня смотрит незнакомец с затуманенными тёмными глазами. Включаю напор и судорожно плескаю воду в глаза, пытаясь стереть их, ощущаю острое жжение кожей, будто нечто неизвестное прожигало меня сквозь одежду, разъедало плоть и грызло кости. Чужой запах и чужие прикосновения покрывают меня липкой слизью, и я пытаюсь содрать её, даже если бы для этого пришлось вывернуть себя наизнанку. Стягиваю одежду, засовывая в корзину для белья, опускаюсь в ванную и панически тру себя, словно стараясь избавиться от неизвестной панацеи, смыть её то ледяной, то горячей водой. Бью себя по щекам, умоляя рассудок вернуть мне утраченную ясность ума, и прихожу в себя, только ощутив рваную дрожь во всём теле. Выйдя из ванной, оставляя влажные следы на истоптанном грязном полу, трясущимися руками достаю чистую одежду из шкафа, натягиваю брюки и рубашку, которую когда-то носила ты. Ты любила мои вещи, всё, что принадлежало мне, и если бы мне пришло в голову уничтожить всё, связанное с тобой, пришлось бы в первую очередь избавиться от себя. Где ты теперь? Где теперь мы оба? Я должен увидеть хотя. Эта мысль простреливает мой мозг, и я в новом приступе паники набираю короткое сообщение водителю с просьбой приехать прямо сейчас. Он будет смотреть на меня как на сумасшедшего, но ничего не скажет в ответ, держась за свою работу, как делают все представители среднего класса. Нет, он не спросит, но я уже не чувствую разницы. От человека, которого я знал и которому пророчил большое будущее, остались лишь щепки, и я ступаю по ним, направляясь к входной двери.
Обняв себя за плечи, вжимаюсь в сидение автомобиля, стараясь не смотреть по сторонам, прятаться от солнца, как если бы оно было способно сжечь меня дотла. Только не сейчас, не до того, как я вновь тебя увижу. Прошу водителя припарковать машину у твоего дома и отказываюсь от помощи, когда он предлагает мне руку – неужели я сам не смогу дойти до тебя? Оглядываясь по сторонам, словно чей-то прицел уже давно ведёт на меня охоту, проскальзываю в твой дом, знакомый, почти близкий, намного ближе, чем мой собственный. Не знаю, что сказать, как объяснить и стоит ли терять слова в удушливом воздухе, бегу вверх по лестнице с единственным желанием броситься тебе в ноги – я весь перед тобой, делай со мной, что хочешь. Знакомая жёлтая дверь, так часто являвшаяся мне во снах, заставляет меня остановиться. Откуда-то рождается почти животный ужас, когда я прикасаюсь рукой к металлической дверной ручке, словно вновь оказавшись внутри своего ночного кошмара. Отсчитывая про себя до бесконечности, я толкаю вперёд дверь, и она с податливым скрипом открывается. Здесь тихо, не единого звука, скрипа или шага. Шагаю вдоль знакомых стен, пытаясь унять дрожь в руках, оглядываюсь по сторонам, мысленно выговаривая твоё имя и от чего-то не решаясь произнести его вслух. Нет, здесь тебя нет – почему-то я чувствую это, будто во мне вдруг открылось новое неизвестное чувство, вплотную связанное с твоими мыслями. Будь ты здесь, ты бы ждала меня, я знаю. Направляюсь в сторону гостиной и с трудом отталкиваю приоткрытую дверь, словно что-то тяжёлое и громоздкое преграждает мне путь. Протиснувшись в дверной проём, чувствую хруст под ногами и только опускаю взгляд в пол, как новая волна страха парализует мои нервы. В тысячах, миллионах осколках битого стекла мне чудятся ужасные картины из своих кошмаров: ярко-алое пламя, древесные щепки, пустые тёмные окна домов, словно нарисованные чьей-то чужой рукой, твоё лицо, всё такое же светлое, но уже совершенно далёкое, глаза, застывшие в оцепенении, с угасшим очагом жизни в зрачках. Падаю на колени и начинаю собирать осколки, сгребая их в ладони, не обращая внимания на появляющиеся порезы – я не смог уберечь свой мир от конца света, апокалипсиса, чьим всадником стал я сам, но я смогу сохранить твой. Встав, спешу на кухню, ориентируясь почти наощупь, чувствуя знакомым каждый атом воздуха в твоём доме. Сгребаю осколки в мусорную корзину, затем поднимаю шкаф, вновь приставив его к стене. Это странное задание, пожирающее моё время, ненадолго дарует мне смысл жизни, когда я, стоя на коленях с мокрой тряпкой в руках, натираю густой мыльной пеной наш любимый ковёр цвета слоновой кости, выбрасываю бутылку, освобождаю кухонный стол от окурков. В какой-то момент мне становится жизненно необходимо видеть этот дом таким, каким я его покинул. Словно ты всё ещё была здесь. Окончив со своей работой, устало опускаюсь на стул, положив перед собой руки, покрытые мозолями и ссадинами. Головная боль не исчезла, как и дрожь в пальцах, но мыслями я уже далеко, намного дальше, чем расстояние, на которое может пробраться алкоголь и наркотик в моей крови. Согнув руки, обессиленно опускаю лицо в ладони и именно в этот момент слышу дверной звонок, ворвавшийся в  мой неустойчивый шаткий мир, будто из параллельной реальности. Осторожно ступая по половицам, подхожу к двери, и по одному лишь дыханию по ту сторону стены понимаю, что нет, это не ты. Это не можешь быть ты, сколько бы я не ждал. Улыбающееся лицо Тэйлора пронзает моё воображение, и я отвожу взгляд в сторону, мечтая исчезнуть. Он принёс цветы. Алые розы, снова, но теперь их цвет напоминает мне цвет твоей крови из моего кошмара. Вспоминаю об этом и вновь ощущаю нервную дрожь в руках. – Господи… - протягивает он, всмотревшись мне в лицо, а я отворачиваюсь, тяжело сглотнув, выискивая признаки помутнения рассудка. Ещё немного и я обязательно пойму, что его здесь нет, мне он лишь кажется. – Хреново выглядишь, - с какой-то надменной улыбкой говорит он и, протиснувшись между мной и приоткрытой дверью, проникает в дом. Нет, его не существует. – Где Кристен? Видимо, твой отпуск в Италии плохо на тебя повлиял. И на неё тоже. – Поднимаю взгляд, глядя ему в спину, изучая эту победоносную позу, расправленные плечи и руки, расставленные по бокам. Он думает, что получил тебя, видишь? А, может, это я сам себе придумал, ещё одна попытка сойти с ума. – Её здесь нет, - говорю я, унимая раздражение в голосе.  Он знает, разумеется, он знает обо всём, он и приехал ради того, чтобы взглянуть на тебя и стать утешением, вытереть твои слёзы и пообещать, что всё стандартно будет хорошо, но только не со мной, а с ним. Прохожу следом за ним на кухню, и на этот раз он сам выбирает себе место, опустив букет на стол. Сквозь невыносимую головную боль, отдающую резкой рябью в глазах, сажусь за стол и смыкаю ладони в крепкий замок. – Кажется, вы поссорились. – Спустя несколько секунд напряжённого молчания, произносит он, вальяжно откинув спину и опустив большие пальцы рук на ремень. Он изучает меня, рассматривает, упивается своим превосходством, я не слышу его мыслей, но чувствую этот взгляд. – Я не хочу показаться грубым, но… Теперь ведь ты всё понимаешь, да? И она понимает. И я понимаю. Мы все всё понимаем. Тогда зачем усложнять друг другу жизнь? Я никогда не был в восторге от ваших странных отношений, и, вижу, я был прав. – Улыбнувшись, он жмёт плечами, а я отворачиваюсь в сторону, крепко сжав зубы. – Это ведь правда, Роб, я много лет тебя знаю. Ты не тот человек, кто сможет тащить отношения, серьёзно. У тебя по-моему долгих отношений и не было, а я другого склада, у меня целое будущее впереди, как и у нас всех, мы оба получили успех. – Взглянув на свои руки, улыбаюсь, ощущая неудержимый приступ ядовитого смеха. Когда-то мне удавалось скрыть его, но не теперь. Теперь я прикрываю губы ладонью и смеюсь всё сильнее с каждой секундой, а непонимающий взгляд Тэйлора впивается мне в лицо острыми шипами. Наконец, вздохнув, мотаю головой, словно пытаясь стряхнуть боль. – Не смеши меня, Тэйлор. Не пытайся сравнить себя со мной. – На дне его зрачков вспыхивает нечто, что я до сих пор не мог застать там. Злость, граничащая с ненавистью, и обращена это ненависть ко мне. – Кондон готовится к съёмкам нового фильма, и он рассматривает на главную роль меня. – Сказав это таким тоном, словно главная цель жизни на полной скорости стремилась прямо ему в руки, он вдруг отпрянул, его лицо стало в одну секунду серьёзным, с пепельной тяжестью глядя на мои улыбку. – И Бенедикта Камбербэтча. Не хочу тебя расстраивать, но он выберет его. Знаешь, почему? – И вот настойчивый злой блеск пропал, а на смену ему пришло горькое выражение интереса, какое бывает у любопытных детей, которые изо всех сил пытаются предсказать следующий шаг своего родителя. – Он выберет его, а не тебя, потому что он хороший актёр. А ты маленький бездарный засранец, который нужен для того, чтобы создавать конфликт в фильме для школьниц. – Сказав это вслух, не беспокоясь о том, что будет дальше, и как мои слова повлияют на мою будущую работу, я вдруг ощутил, как многолетний тяжёлый груз плавно и невесомо растворяется на моих плечах. Он хотел сказать что-то, открыв рот как рыба, но я перебил его, переборов новую волну острой боли в висках и подступающую тошноту. Чувствуя, как руки вновь одолевает дрожь, скрещиваю их на груди, высоко подняв подбородок, глядя на него прямо и с насмешкой: необходимо быть яркой звездой, даже если под вспышками и блеском скрыт лишь непроходимый вакуум. Я всегда таким был. Тот Роберт, которого ты любила, всегда таким был. – Что касается Кристен, которую ты пришёл утешить… - приближаюсь к нему, подавшись вперёд, и понижаю голос до шёпота, словно хочу рассказать ему какую-то важную неизвестную тайну. Пожав губы и сжав кулак, лежащий теперь на столе, он тупо уставился мне в глаза потемневшим взглядом. – Ты думал, что принесёшь ей цветы, подашь носовой платок, и она пойдёт за тобой на край света? Ты серьёзно так думал? – Вздохнув, он коротко дёрнул бровью. – Это не твоё дело. – В его голосе мелькнула обида, всё та же детская, вынуждающая меня испытать жалость, но я не мог найти в себе этого человеческого чувства, только не теперь и не в этом чудовищном состоянии, граничащем с животной ненавистью ко всему, что способно направить свои мысли к тебе. – Попытайся ещё раз, плачь, кричи, пускай сопли, но она тебя не захочет. Хоть умри. – На этот раз, вспыхнув как свеча, он вскочил с места и вдруг замер, словно решая, как поступить дальше. – Я припомню тебе это. Не забудь эти слова! – Тихо кивнув и не сдвинувшись с места от режущей боли в затылке, я улыбаюсь, глядя на него спокойно и туманно. Он не посмеет даже ударить меня, потому что для того, чтобы ударить, нужна смелость, а у него её никогда не было. – Не забуду. – Кивнув, отворачиваюсь в сторону с надменным выражением лица – если бы ты знала, какого труда мне стоило сохранять мнимое спокойствие, чувствуя, как нервы внутри меня разрываются и яд сворачивает кровь. Нет, он никогда не решится уйти хотя бы на шаг дальше своих громких слов. Будет улыбаться мне на каждой премьере, делать вид, что мы лучшие друзья. Я сыграю эту роль, я всегда её играл. Широкими шагами он приблизился к двери, и здесь я окликнул его. Обернувшись, он метнул в мою сторону ещё один испепеляющий взгляд. – Ты забыл свой веник. – Не говоря ни слова, он схватил букет и исчез, так же стремительно и резко, как и появился. И только услышав звук хлопнувшей двери, я шумно выдыхаю, чувствуя, как лёгкие наполняются кровью и теряют способность втягивать воздух. Осторожно встав, плетусь в сторону спальни, где ещё совсем недавно засыпал рядом с тобой, старался стать тебе опорой, и вот, что из этого вышло. Опускаю голову на подушку и сжимаюсь всем телом, желая исчезнуть, раствориться в этой пустоте, наполненной твоим запахом, вещами, которые ты любишь, звуками твоего голоса, которые ещё помнят эти стены. Ненавижу самого себя за всё, что случилось и даже за жестокость, обращённую к Тэйлору, который во многом был прав, но уже слишком поздно – я бессилен перед той силой, что ты открыла во мне, и могу лишь молча наблюдать за тем, как привычный мне мир рушится перед моими глазами.

c o m e   a   l i t t l e   b i t   c l o s e r    hear what i have to say
j u s t   l i k e   c h i l d r e n   s l e e p i n '   w e   c o u l d   d r e a m   t h i s   n i g h t   a w a y .

          Помню, я наблюдала в окне за полетом тревожных чаек в пасмурном небе, когда телефонный звонок возвестил меня о том, что мой отец умирает. В последние годы я бывала в этом городе миллионов грез и лишь единиц исполнившихся сокровенных мечт не так часто, как хотелось бы, по крайней мере, в это время года, когда тучи закрывали собой лучи палящего солнца, способных пробраться, казалось, везде и всюду, даже в самый отдаленный и позабытый всеми угол дома, в котором мы храним воспоминания о детстве. Это солнце испепеляет собой все, чему когда-то ты мог давать важный смысл, и когда наступала зима, я избегала этот город, будто он был родительским домом. Пока я отключала звук на телефоне и прятала его на дно сумки, стилист продолжал колдовать над моей прической, пользуясь моментом, оттягивая мои волосы, накручивая их на пальцы и выдергивая поседевшие волоски без моих извечных колких замечаний. На какое-то время мой разум погрузился в глубокое раздумье, и я перестала замечать что-либо из своего окружения, которое на эти минуты превратилось для меня в далекие, полупрозрачные картины детства, из которого, как из-за закрытой двери кошмарного подвала, доносились резкие вскрики, постукивания и гулкие шаги приближающегося нечто, напоминающие шум несущегося на меня поезда. Я уже давно не была той маленькой девочкой, прогуливающей уроки естествознания и пробующей курить на заднем дворе общей школы - передо мной в настоящий момент было закрыто большинство дорог, которые когда-то казались распахнутыми настежь. Оглядываясь назад, теперь я вижу, что, посчитав себя испорченным растением, я начала съедать саму себя еще очень давно, начав с собственных корней, понемногу изгоняя саму себя из твердой живительной земли и раскапывая под собой пропасть. Когда умирал мой родной отец, я медленно шагала по красному ковру, напоминающим цвет крови, и улыбалась тысячам вспышек, утопая в них, растворяясь от света, будто в убийственных лучах калифорнийского солнца. Мне не было стыдно за это тогда, не было стыдно на следующее утро, просыпаясь среди смятых простыней и запаха мужского одеколона, не стыдно до сих пор, но я знаю, когда я останусь окончательно одна и ни один солнечный луч не найдет моего окна среди миллионов других в тени американских небоскребов, стыд змеей подползет ко мне сзади и схватит за шею, вонзив клыки в плоть и впрыскивая яд. Что, если бы я могла все исправить. Я никогда не была по-настоящему одна, и, мне кажется, мною быть чертовски легко. Когда это твердят все люди вокруг, начинаешь невольно верить в это. Со мной были люди, сколько бы тысяч миль не унеслось уже мимо меня назад. Война заканчивалась, так и не начинаясь, и я возвышалась над пустующей постелью, различая в пространстве темные блики от солнца, напоминающих летающих ворон над руинами, в которые превращались мои надежды на нормальную семью. Следовало бы начать с надежд на нормальную себя, но обычно все начиналось с пары бокалов вина, незамысловатого диалога о солнце, о жаре и о стране, в которой все это происходило, в которой нравы и принципы настолько размываются дождем январских туч, что отворачиваясь от одного лица и встречая другое, я, в конце концов, перестала искать различия. Начала искать лишь то, что было нужно мне, ведь отпускать из раза в раз становилось лишь легче, пока этот бессмысленный ритуал с прощанием раз и навсегда не превратился в простое изгнание. Но кого я изгоняла больше: мужчин или собственное отражение в зеркале, после укуса очередной змеи? Я смотрю в январский дождь, тихо падающий с неба в глазах Александра и ударяющийся изнутри о его зрачки, будто об оконное стекло, напоминавшим одним лишь звуком о чем-то, что я оставила в неустойчивом прошлом, и в этот момент я забываю о боли. Сама не знаю толком, о какой именно боли я начинаю забывать, но вместе с огненным жгутом, который начал развязываться сам собой на моей лодыжке, из груди высасывается нечто ядовитое и горькое, о чем я уже перестала думать, вспомнив об этом лишь тогда, когда сама почувствовала внутри легкое дыхание свободы. Голос Сэма звучит откуда-то издалека, его слова глухим звуком ударяются в бесшумную стену моих мыслей, чьим диктатором теперь был Александр. Наши взгляды пересекаются, и внутри меня вздрагивает нечто в волнительной и ледяной дрожи, выпуская в мой разум, будто изголодавшегося зверя на свободу, мысль о том, что мне было бы не жаль отдать себя в жертву твоим глазам. Больше всего мне хотелось, чтобы моя травма оказалась намного серьезнее и страшнее, как бы наивно и глупо не звучало это желание, которое я безуспешно пыталась отогнать от себя последние минуты. Уловив последние слова Сэма, я, наконец, выпутываюсь из власти твоего лица, переводя взгляд на него, растерянно моргнув пару раз, будто проснувшись от короткого, разноцветного сна. - Да. Я очень надеюсь, что буду в порядке как можно скорее. - Слова прозвучали не вполне убедительно, не сумев разуверить в первую очередь меня саму в том, что я могла бы добраться до самолета прямо сейчас и убраться восвояси к себе домой этой же бесконечной сиреневой ночью. Поджав губы, я опускаю лицо вниз, от чего-то почувствовав горькую и тонкую иглу стыда, прошедшей сквозь легкие, за эту свою фразу, и упавшая на меня тень заставляет меня вновь поднять голову, врезаясь со всей силы в твои глаза, в которых застыло выражение победы. Ты склоняешься ко мне, и я инстинктивно выпрямляюсь на месте, отводя голову назад, ожидая третий удар твоих губ, который бы вновь пошатнул все то, во что я верила. Твой шепот тихо обжигает мое ухо, и на одно вспорхнувшее ввысь мгновение я закрываю глаза, следуя за твоим дыханием, когда ты отстраняешься назад. Прекрасно уловив твои слова, которые прозвучали с нотами угрозы, я некоторое время смотрю на твое самодовольное лицо снизу вверх, неосознанно потирая своей ладонью то место на щеке, которой ты коснулся, пока не улыбаюсь в ответ тебе, плохо понимая, что собственная улыбка вышла не вежливой, а хищной. Этот странный, но гипнотизирующий мое сознание момент прерывается голосом Изабель, ворвавшейся в комнату и тут же направившейся к нам, и нить, продетая между нашими глазами, лопается, будто паутина от единого дуновения ветра. Устало выдохнув, почувствовав при этом в это же мгновение всю усталость последних дней, я прячу под платье ногу и улыбаюсь навстречу Изабель, чей вид тут же привел меня в чувство - некоторые пряди выбились из ее прически, глубокие морщины на ее лбу от нахмуренного выражения лица напомнили мне о том, кто из нас на самом деле имел право на усталость. Мои руки оказываются между ее сухих и теплых ладоней, и, уткнувшись лбом в ее плечо, я выпрямляюсь с искренней и широкой улыбкой. - Все хорошо, правда, тебе не стоит беспокоиться! И Александр... - Я умолкаю после упоминания твоего имени, терпким вкусом опустившимся на кончик моего языка, и перевожу глаза на тебя после прозвучавшего вопроса Изабель. Можно было бы рассказать всю правду о том, что случилось в поле, но какой-то невесомый замок защелкнулся на этом воспоминании, заполненным опьяняющим запахом гортензий, и в этот момент я понимаю, что я никогда не расскажу об этом другим. Конечно, это была идеальная ситуация для того, чтобы сдать тебя Изабель и самодовольно понаблюдать за тем, как она накинется на тебя, изменив тон своего голоса с заботливой и волнующейся матери на тиранического правителя, приговаривающего провинившегося к смерти. И лишь подумав о том, что я поступаю как взрослый человек, а не ребенок, я слышу твои слова, лишь глупо приоткрывая рот от удивления и твоей сшибающей с ног самоуверенностью. - Да... Да я... Это хорошие туфли! - Обиженно сомкнув губы, я уязвленно встряхиваю головой, убирая с плеч упавшие волосы, будто готовясь к новому бою с тобой, в котором поражение было слаще победы. Это осознание, проплывающее лишь на дне моего сознания в последние часы, стремительно пробивалось к поверхности, принося с собой воображаемые картины, и если бы я смотрела на себя теперь со стороны, я бы не узнала в этой женщине ту, которая никогда не упускала бразды ведущего в диалоге и, конечно же, не терпела, когда ее перебивали. Было что-то в тебе, Александр, что приковывало все мое внимание к тебе, притупляя собой всё, начиная от чувства боли и заканчивая раздражением, в котором выплескивалось все мое отношение к мужчинам, над которыми я не могла одержать верх. Я ощущала, мы неотвратимо приближались друг к другу, но никто из нас не знал, и не мог знать, что будет после этого столкновения. Кто бы горевал по мне? Подняв взгляд на Изабель, я всматриваюсь в ее встревоженное лицо, которое с мягким выражением было обращено к тебе. И пока эта женщина, чей шаг был слышен рядом с моими нетвердыми, лишенными всякой стабильности ступающими ногами в каждый важный период моих последних лет, тихо гладит меня по руке, я пытаюсь вспомнить лицо своей матери, но почему-то в памяти, где в коротких промежутках между болезненными воспоминаниями затесались светлые моменты детства, у нее всегда было лицо Изабель.

Возможно, тёплое чувство, которое мы романтично называем первой любовью, не поддаётся рациональному анализу ни в детстве, ни в зрелости. Невозможно понять, с чего всё началось, и более того – назвать точную дату, когда ты, будучи ребёнком, впервые ощутил пресловутое хлопанье маленьких крылышек у себя в животе. Но мне повезло больше, чем кому либо, ведь я всегда знал наверняка, что моя первая любовь наступила в августе девяносто третьего года, когда над графством Суррей сгустились тяжёлые тучи и проливной дождь размыл узкие подступы к внутреннему дворику, исключив возможность провести время на свежем воздухе. Ты, маленькая хрупкая девочка с кукольными глазами, гостила у нас вместе со своей нянькой, которая, впрочем, не имела привычки следовать за тобой по пятая и с удовольствием погружалась в чтение Мэри Шелли, чьи произведения были богато представлены в старой библиотеке. Не смотря на присутствие моих родителей в тот злосчастный день, мы были представлены сами себе, по крайней мере, по большей части. Без возможности выбраться из дома, мы устраивали свой маленький мир прямо в гостиной, представляя высокие резные шкафы стенами крепости, а украшенные фреской окна – бойницами. Казалось, что вот-вот вражеское войско взломает неприступные ворота, роль которых исполняли выстроенные в ряд спинки кресел, а я, дабы спасти честь маленькой прекрасной дамы, буду вынужден пойти на риск и атаковать легион чужеземцев. Порой взрослых свидетелей нашей атаки удивляло, как такая крошечная очаровательная леди может любить подобные игры, но ещё больше поражало их то, как долго и неуклонно мы боролись за вымышленные богатства, какие причудливые сюжеты выстраивали. Тот день был лишь одним из множества дней, когда мы, полностью поглощённые игрой, забыли о существовании мира вокруг. Моя мать молча сидела на глубоком тёмном диване с утренней газетой на коленях и, терпеливо вздыхая, изо всех сил терпела царящий в гостиной детский шум. Тогда она всё ещё была красивой и нелюдимой, и никто не знал наверняка, сколько ей лет – кожа гладкая и без морщин, а взгляд такой, будто ей надоело всё на свете. Впрочем, она слишком редко фокусировала на ком-то этот свой взгляд, была слишком замкнутой, чтобы общаться даже глазами. Она старательно терпела наше присутствие, словно один тот факт, что мы веселимся, мог оскорбить вековые стены бывшего замка её родителей. Наконец, решив атаковать последнего, самого грозного врага, я бросил подушку куда-то вперёд и, выглянув из-за укрытия-кресла, с ужасом обнаружил, что она, пролетев половину гостиной, с глухим стуком врезалась в дверь отцовского кабинета. Мы оба умолкли и, крепко взявшись за руки, вжались в пол. В ту секунду больше всего мне хотелось раствориться или, если повезёт, вовсе не существовать, но громкие шаги моего отца постепенно нарастали. Вот он открыл тяжёлую дверь кабинета, поднял подушку с пола и, окинув гостиную взглядом как коршун в поисках добычи, хрипловатым и низким тоном спросил – кто это сделал. Меня всегда учили добровольно признавать свои ошибки, хотя по сути разница заключалась в лишь в том, что за такое признание я получал чуть менее строгое наказание. И я хотел, подняв руку, выглянуть из нашего укрытия, но ты вдруг схватила меня за край вязаной жилетки и потянула вниз. Крепко зажмурив глаза, я вслушивался в тяжёлую поступь, она становилась всё ближе и, стоило его руке грубо схватить меня за запястье, я невольно содрогнулся всем телом – я слишком редко бывал в обществе отца, чтобы перестать испытывать ужас от одного его присутствия. Не говоря ни слова, он поволок меня в свой кабинет, а ты, что-то сбивчиво и торопливо говоря, полубежала за нами. За всю мою жизнь отец ни разу не поднял на меня руку, но он обладал тем редким талантом внушать самые страшные мысли – его глаза расширялись, губы сжимались в тонкую линию и движения становились такими резкими, что казалось, будто он вот-вот размажет тебя по стене. Но этого не происходило, и от этого становилось только страшнее. Пихнув меня в кабинет, он захлопнул дверь, и я ещё долго слышал сквозь его вкрадчивый серьёзный голос твоё тихое всхлипывание. Ты защищала меня так, будто я был самым важным элементом в механизме всего мира, и когда, спустя пол часа, отец выпустил меня из своего кабинета, ошарашенного и бледного, ты всё ещё сидела в углу между шкафом и дверью, одной рукой утирая потоки слёз с конопатого личика, а другой сжимая дверную ручку.
  Мистер Лесли и впрямь часто бывал прав, он принадлежал к тому редкому типу людей, которые видят действительность насквозь. Для них все загадки уже разгаданы, а тайники раскрыты, и с ним было сложно не согласиться. То ли под его влияем, то ли из-за личного опыта, я довольно рано осознал, что наш мир слишком прост и примитивен, чтобы казаться интересным, и на фоне этого судьбоносного осознания моя любовь к театру вспыхнула с новой силой – вот там-то действительно ещё осталось место для чего-то прекрасного и магического. Такое влияние на меня оказывали только твой отец и мой дедушка, с которым я мог почувствовать себя маленьким и беззащитным, как в те годы, когда одноклассники пугали меня Белой дамой, а потом я всю ночь пытался успокоить дыхание – всюду мерещились шорохи и перестуки, какая-то иная, скрытая от взрослых жизнь, которая начинается в доме, когда все отходят ко сну. Хотелось броситься к дедушке, вдохнуть его успокаивающее тепло и забыть обо всём. Проводив взглядом твоего отца, я отвернулся к саду, который на глазах становился темнее, а расставленные вдоль тропинок фонари роняли на склонившиеся бутоны роз кроткий тихий свет. Ты подошла ближе, и вновь у меня внутри колыхнулось волнение, страх присутствия какой-то вечной закономерности – сейчас мы скажем друг другу несколько спокойных фраз, какие говорят взрослые при осознании печального финала, а затем поссоримся снова, но уже как глупые дети. — Мне ещё предстоит научиться уверенности. Когда-нибудь же это случится. Но я знаю только одно и наверняка: никто не будет мной помыкать. Даже ты. – Обернувшись к тебе, я осторожно повёл плечом в сторону, чтобы стряхнуть с него твою горячую руку, будто прожигающую меня сквозь ткань. Полумрак скрыл черты твоего лица, но даже сквозь темноту я почувствовал, что распахнутые глаза сохранили выражение недоверчивой тоски. А, может быть, и это я придумал сам себе, как сюжет нашей первой любви, который как повторяющийся сон обрастал новыми подробностями. Как будто бы моё подсознание было безумным средневековым сказочником, который стоит на смрадной людной площади и за пару фунтов придумывает желающему мрачную историю. Тем не менее, такой я тоже тебя любил, по-своему, как умел. Серьёзной, немного подавленной Роуз Лесли, которая сегодня готова отказаться от собственных причуд, чтобы вернуться к ним завтра. Дурные манеры сменялись привычками настоящей леди, и мне самому не верилось, что я мог быть влюблённым в них. Что может быть привлекательнее дурных манер и несносного характера, когда ты всего-лишь подросток. Но стоит вырасти, как лёгкое очарование, окрашивающее всё в тёплые тона, начинает требовать серьёзности и глубины. И ты умело сочетала в себе и то, и другое – когда ты появлялась, я тут же забывал обо всех других, что были до. Все они становились призраками – я не помнил их запах, иногда даже голос, не помнил, что они предпочитали на завтрак, чего боялись, нравилось ли мне их тело, или меня с его очертаниями примиряла страсть. Они все исчезали, отступали серыми тенями, а ты вновь становилась первой. Не говоря ни слова, оставляю тебя одну и направляюсь в шумную гостиную, чтобы попрощаться с друзьями и твоими родителями. Прощание вышло неловким, скомканным, будто каждый из них почувствовал долю своей вины в этом неудавшемся вечере. Мистер Лесли с улыбкой напомнил, что нам нужно встретиться в ближайшее время по нашему важному делу, о деталях которого он предпочёл умолчать, а твоя мать крепко обняла меня за плечи, будто выражая сочувствие. Джон и Уилл тут же вскочили с мест, уверяя, что меня непременно нужно проводить, но моё желание побыть с самим собой наедине было несоизмеримо больше правил этикета. Коротко поблагодарив их, я живо откликнулся на просьбу присоединиться к конной прогулке завтра утром, попрощался с Софией и Портией, а затем и с Корбином. Я пожал его руку с таким сочувствием, будто сразу после моего ухода его заточат в Тауэр и, судя по выражению его растерянных глаз, он понял это.
  Пройдя по саду Лесли, я вышел на открытую равнину, с которой издалека виднелся флюгер поместья. Когда-то мы с тобой любили гулять здесь: во времена, когда ещё не разучились улыбаться друг другу, когда мне ещё казалось, что все написанные любовные сонаты классиков написаны именно о тебе. Теперь же я ступал по мягкой почве и думал о том, что произошло сегодня – у нас и между нами. Появился Корбин, твой будущий жених, и мне тут же представилась почти хрестоматийная метафора, будто он старался влезть в чужие ботинки или чужое пальто. Улыбнувшись своей пошлой мысли, я припомнил, как настойчиво и требовательно ты ударила его ногу своей, и какой парад боли последовал за этим. А затем ты поцеловала меня наверху в своей комнате, смазав все впечатления от прошедшего дня в одно яркое пятно своих губ. И всё же я тайно делал ставку на пошлость. Так странно – казалось бы, я должен радоваться, обнаружив, что соперник представляет собой одно большое ничтожество. По всем законам логики это в некотором смысле поднимает и мой собственный авторитет. Большинство людей вздыхают с облегчением, узнав, что их соперник низкорослый неудачник с кариесом или вульгарная особь мужского пола с врезающимися в задницу брюками. Тогда по отношению к нему можно произнести традиционное «И что она в нём нашла?», и чтобы все друзья, одной рукой подливая в твой стакан виски, другой хлопали тебя по плечу и подтверждали очевидное: ты намного, несравнимо лучше. Но никакого счастья от этого я не испытывал, и прилив чувства собственной важности оказался несоизмеримо коротким. Корбин, которому даже поза дерева далась бы с усилием, вызывал во мне какой-то особый вид симпатии, смешанной со светлой жалостью. Возможно, в его отражении я видел себя в той альтернативной реальности, где я стал идеальным сыном для своих родителей, а ты – миловидным предметом интерьеры без права голоса. Тем не менее, я искренне желал Корбину Шервуду счастья, пусть и мысленно.
  Вернувшись домой, я застал своих родителей за распитием вечернего чая в гостиной. Мы обменялись парой ничего не значащих фраз, и я с облегчением был отпущен в свою комнату, где мне предстояло раствориться на ближайшие двенадцать часов. Уже шагая к широкой лестнице в огромном холле, я застал спускающегося вниз доктора Томпсона с стетоскопом на шее и с кожаным чемоданчиком в руках. Следом за ним семенила низкорослая Трейси, прислуживающая у нас в доме, казалось, целую вечность. — Добрый вечер, сэр, – переборов нарастающее чувство тревоги, которое обгладывало меня изнутри, я сравнялся с ним и протянул ему руку, которую он тут же тепло пожал. — Лорд Харингтон не здоров? – поправив на переносице тяжёлые круглые очки, мужчина легко вздохнул и кивнул, и от того с моих плеч будто упал тяжёлый груз. — Простое давление, вам не о чем беспокоиться. Уже завтра он будет в полном порядке. – Поблагодарив его за визит в такой поздний час, я ускорил шаг, направляясь в комнату деда и, когда открыл дверь, он уже сидел на краю постели, ворчливо пытаясь потянуться ступнёй до тапка. — Нет, дедушка, даже не думай сделать это! Ведёшь себя как маленький ребёнок. – Пройдя вглубь спальни, я отодвинул тапок подальше от него и, скрестив руки на груди, будто имел дело с ребёнком, а не с выдающимся лордом Харингтоном, всмотрелся в его недовольное морщинистое лицо. — Ну вот, приди ты позже, я бы уже успел достать проклятые тапки и закончить дела. Не сиделось тебе у Лесли, правда? – в его голосе мелькнула добродушная издёвка, и я улыбнулся, закатив глаза. Он был из того сорта педантов, которые не могут чувствовать себя успокоенными, пока в раковине есть хоть одна невымытая чашка, и в самые тяжёлые минуты успокаивают себя глажкой белья. Мне всегда было удивительно наблюдать за ним, судорожно и почти свирепо размахивающим метлой в саду, пока многочисленные слуги, глядя на него с восхищением и интересом, стояли поодаль. Это была чистоплотная ответственность на грани невроза – ему было почти физически больно, когда полотенца висели не ровно, на пиджаке была хотя бы одна складка, а одна из сотен бумаг не была подписана. — Я помогу тебе, а ты отдыхай, договорились? – сняв пиджак и повесив его на спинку кресла, я помог дедушке лечь и положил под его голову высокую подушку, чтобы он мог наблюдать за мной как учитель за своим учеником. — Не забудь поставить удостоверяющую печать на каждом. В правом нижнем углу. Помнишь, где она? – Откинувшись на подушки, дедушка смотрел на меня так, будто это был не просто взгляд, а некое любование, словно он осматривал написанную только что картину. Выводя буквы ровным тонким почерком и периодически сверяя их с почерком деда, я молча кивнул. — А пароль от сейфа помнишь? – Кивнув ещё раз, я оторвался от своего занятия и обернулся к нему. — Дата вашей свадьбы с бабушкой. – Довольно кивнув, он проследил за тем, как я отворяю дверцу небольшого сейфа, в котором все эти годы хранилась лишь одна золотая печать с гербом. Какое-то время мы провели в тишине, и зря я надеялся, что дедушка сможет уснуть. Он наблюдал за мной и наверняка искал момент, когда можно задать свой вопрос. — А почему ты вернулся так рано? – В его голосе скользнула нотка подростковой заинтересованности, будто он спрашивал меня о соседской девчонке. — Стало скучно. Познакомился с женихом, его родными, поговорил с мистером Лесли... ничего особенного. – Промолчав несколько секунд, я почувствовал, как на губах дедушки появилась улыбка. — А как дела у мисс Роуз Лесли? – Обернувшись, я протянул ему заполненную квитанцию для небольшого часового завода и, рассмотрев её, он одобрительно кивнул. — У тебя талант подделывать мой почерк, такие кривые иероглифы не каждый может изобразить. – Забрав квитанцию обратно, я поставил на нём печать и взялся за остальные. Дедушка понял моё нежелание касаться этого вопроса, и наверняка догадался, что между нами вновь вспыхнула ссора, поэтому вежливо оставил эту тему, а спустя ещё несколько минут, тихо заснул.

                  В небе тлели умирающие звезды, складываясь в замысловатую, выдуманную чьим-то чужим воображением паутину. Все те же старозаветные созвездия, чьи призраки мы можем смотреть всю жизнь, не зная, что обладатель этого искрящегося света давно погиб. Мой взгляд, безмолвный и холодный, будто замерший в стекле ночного неба и вторящий призрачному хору, останавливается на зеркальных клавишах рояля, спокойных и ровных, будто гладь озера, в котором не водилось ничего живого. Где-то вдалеке слышится грохот музыки, и если бы я напрягла слух, возможно, различила бы в этом шуме призрачные голоса людей. Те же старые мелодии, которые безразличны всем, те же лица и те же одинаковые слова, в правдивость которых с каждым годом верится с трудом. Меж сияющих стен зазвучали пустые и горькие звуки песни о любви, которую уже слышали все по второму кругу, третьему, и я покинула зал, напомнивший мне о ярмарке из полусна детских воспоминаний и лице клоуна, выпрыгивающим из них, будто черт из табакерки, с перекошенной улыбкой, который бы мог стать, возможно, олицетворением бога для всех этих людей. Для всех нас и для меня, в частности. Когда-то совершенно давно я любила вглядываться в небо над собой и рисовать контуры своей предстоящей жизни по звездам. От чего-то я слепо верила этим детским рисункам и тому бескрайнему, пугающему своей красотой простору. Мне казалось, этот невидимый Бог сжалится надо мной и отыщет в темноте закоулок специально для меня, обросший осмысленными чувствами, будто плющом. Что всесильный Бог, сокрытый в пространстве настолько, что может проникать в любой атом и строить внутри него свою вселенную, не обрушит на меня мириады частиц безостановочного и пустого будущего, не пропустит меня через одинаковые часы и минуты, словно сквозь решето. Детские мечты и наивные представления о взрослом мире, через который никто не провел меня, взяв за руку, который имеет свойство врезаться на скорости двухсот миль в час, не оправдались. Я оставила рисование, учась куда более полезному навыку в современном мире, перед зеркалом и на театральных курсах, а ожидание Бога истлело в тот миг, когда оставаться живой и настоящей стало профессиональной потребностью.

                  Продолжай. Ты можешь рассказать мне, думаю, я пойму. Этот разговор мог бы произойти где и когда угодно, по крайней мере, я бы не смогла остановиться и разыскала бы тебя, где-то и когда-нибудь, ведь к тому моменту над нами бы продолжали светить все те же созвездия. У меня есть предчувствие, что я смогу сыграть мелодию, проникающую в каждую тень этого фойе, отражаясь в каждом золотистом блике и обволакивающим мое тело, проникая в глаза, заливаясь в уши и заполняя меня, будто темная материя меж звезд. В этом зверином течении денег, секса, влияния и любви мне нашлось подходящее место, и, опустив пальцы на холодные клавиши, но не смея отпустить от себя несчастную музыку, я тщетно пытаюсь оправдать себя, закрыв глаза и не различая нот даже внутри. Вздрагиваю, услышав чужой голос, удивленно всматриваясь в лицо человека, первые мгновения не признавая его, будто удивившись тому, что в моем маленьком смешном мире может появиться кто-то другой, незнакомый и угрожающий моему спокойствию в незыблемом одиночестве. Возможно, мой взгляд, встревоженный, резкий, оцарапал самолюбие Роберта, о котором шептались многие молодые актрисы в этот вечер и чья репутация была известна каждому на этом вампирском балу. Где-то внутри, на самом дне, все дернулось, будто от разряда тока, и я вновь обратила лицо к застывшим каменным клавишам рояля, прежде чем спустя некоторое время острой тишины, будто за секунду до взрыва, мой мягкий голос вырвался из объятий пламени в груди. - Боюсь, как и все нормальные женщины. Но недолгое уединение порой действует как бокал вина. - Начинаешь скучать по толпам людей, которые при свете дня готовы были свести тебя с ума и проглотить без остатка. Возможно, этот подход был неразумным... Но вполне рабочим в той сфере, где все мы старались жить

сука
блять
сука
сука
блять
блять
бляяяяяяяяяяяяяяять